и этот

Заипала это автоподстава. Чё ли выше вместо чёрный.

Купляй газовый, ВВП объявил всеобщую газификацию. Горелка Путина в каждую избу. 

Люди хотят работать. 

Это всенародные избранники. Люди им доверяют. 

Естественно, после прививки всё зомби. 

Все 

Под Кандалакшей страшная авария. Дети погибли. Беда.

Иммунитет лучше. 

25 августа 1983 года

      Часы на маленькой станции показывали одиннадцать вчерашней ночи. Я направился к гостинице. Как бывало не раз, я ощущал здесь умиротворение и покой, чувства, которые испытываешь, оказавшись в давно знакомых местах. Широкие ворота были распахнуты, усадьба утонула в сумерках. Я вошел в холл, где туманные зеркала зыбко отражали цветы и детали интерьера.
      Удивительно, но хозяин не узнал меня. Он протянул регистрационную книгу. Я взял ручку, обмакнул перо в бронзовую чернильницу и, склонившись над раскрытыми страницами, столкнулся с первой из множества неожиданностей, которые подстерегали меня этой ночью. Мое имя, Хорхе Луис Борхес, было начертано в книге, и чернила еще не успели высохнуть. Хозяин сказал мне:
      - Мне казалось, вы уже поднялись... - но присмотревшись внимательнее, извинился: - Простите, сеньор. Тот, другой, очень на вас похож, но вы моложе.
      - Какой у него номер? - спросил я.
      - Он попросил девятнадцатый, - был ответ. Этого я и боялся.
      Я бросил ручку на конторку и бегом поднялся по ступенькам. Девятнадцатый номер находился на втором этаже, с окнами на внутренний дворик, жалкий и заброшенный, обнесенный балюстрадой; где, как помнилось мне, стояла пляжная скамейка.
      Это была самая большая комната в гостинице. Я толкнул дверь, она поддалась. Под потолком горела люстра. В ее безжалостном свете я узнал себя. На узкой железной кровати лежал я, постаревший и обрюзгший, и разглядывал лепнину на потолке. Я услышал голос. Не совсем мой - без обертонов, неприятный, похожий на магнитофонную запись.
      - Удивительно, - сказал он, - нас двое и мы одно.
      Впрочем, во сне ничто не способно вызвать удивление.
      Я робко спросил:
      - Значит, все это сон?
      - Причем последний сон. - Жестом он показал на пустой пузырек, стоявший на мраморной крышке ночного столика. - Тебе придется, наверное, увидеть множество снов, прежде чем доберешься до этой ночи. Какое сегодня число по твоему календарю?
      - Точно не знаю, - ошеломленно ответил я. - Но вчера мне исполнился шестьдесят один год.
      - Когда бессонница приведет тебя к этой ночи, тебе исполнится восемьдесят четыре. Сегодня двадцать пятое августа 1983 года.
      - Как долго ждать... - прошептал я.
      - А мне не осталось почти ничего, - сказал он резко. -
      Смерть может наступить в любой момент, и я затеряюсь в неведомом, где ждут иные сны. Неотвязная мысль, навеянная зеркалами и Стивенсоном.
      Упоминание о Стивенсоне прозвучало для меня прощанием, а не призывом к беседе. Я был человеком, лежащим на кровати, и понимал его. Чтобы стать Шекспиром и написать незабываемые строки, недостаточно одних трагических моментов. Чтобы отвлечь его, я сказал:
      - Я знал, что с тобой это случится. Как раз здесь, много лет назад, в одной из комнат первого этажа мы набросали черновик истории подобного самоубийства.
      - Да, - подтвердил он задумчиво, как бы погрузившись в воспоминания. - Но я не вижу связи. В том наброске я брал билет до Адроге и в гостинице "Лас Делисьяс" поднимался в девятнадцатый номер, самый дальний. И там кончал счеты с жизнью.
      - Поэтому я здесь, - сказал я.
      - Здесь? Мы всегда здесь. Здесь я вижу тебя во сне в доме на улице Манну. Здесь я хожу по комнате, которая принадлежала матери.
      - В комнате, которая принадлежала матери, - повторил я, не стараясь понять. - Я вижу тебя во сне в девятнадцатом номере, расположенном над внутренним двориком.
      - Кто кому снится? Я знаю, что ты снишься мне, но не знаю, снюсь ли я тебе. Гостиницу в Адроге давно сломали. То ли двадцать, то ли тридцать лет назад.
      - Это я вижу сон, - произнес я с вызовом.
      - Ты не представляешь, как это важно выяснить - один ли человек видит сон или двое снятся друг другу.
      - Я - Борхес, который увидел твое имя в книге постояльцев и поднялся сюда.
      - Борхес я, и я убил себя на улице Манну. - Помолчав, тот, другой, добавил: - Давай проверим. Что было самое ужасное в нашей жизни?
      Я склонился к нему, и мы начали говорить одновременно. Я знал, что мы оба лжем.
      Легкая улыбка осветила постаревшее лицо. Я чувствовал, что его улыбка - отражение моей.
      - Мы лжем, - заметил он, - потому что чувствуем себя двумя разными людьми, а не одним. На самом деле мы - и один человек, и двое.
      Мне наскучила беседа, и я откровенно сознался в этом. И добавил:
      - Неужели тебе в 1983 году нечего рассказать о тех годах, которые предстоит прожить мне?
      - Что же сказать тебе, бедняга Борхес? На тебя будут продолжать сыпаться беды, к чему ты уже привык. Ты останешься один в доме. Будешь перебирать книги без букв и касаться барельефа с профилем Сведенборга и деревянного блюдца, на
      котором лежит орден Креста. Слепота - это не тьма, это род одиночества. Ты вновь окажешься в Исландии.
      - В Исландии! В Исландии среди морей!
      - В Риме ты станешь твердить строки Китса, чье имя, как и все прочие имена, недолговечно.
      - Я никогда не был в Риме.
      - Еще многое случится. Ты напишешь наше лучшее стихотворение, элегию.
      - На смерть... - не окончил я фразы, боясь назвать имя.
      - Нет-нет, она переживет тебя.
      Мы помолчали. Он продолжал.
      - Ты напишешь книгу, о которой мы столько мечтали. А году в 1979 ты поймешь, что твое так называемое произведение - не что иное, как ряд набросков, разнородных набросков, и откажешься от тщеславного заблуждения - написать Великую Книгу. Заблуждения, внушенного нам "Фаустом" Гете, "Саламбо", "Улиссом". Я написал невероятно много.
      - И в конце концов понял, что потерпел неудачу.
      - Хуже. Я понял, что это мастерская работа в самом тягостном смысле слова. Мои благие намерения не шли дальше первых страниц, затем появлялись лабиринты, ножи, человек, считавший себя отражением, отражение, полагавшее себя реальным, тигры ночи, сражения, которые остаются в крови, Хуан Муранья, неумолимый и слепой, голос Маседонио, корабль из ногтей
      мертвецов, занятия староанглийским по вечерам.
      - Эта кунсткамера мне знакома, - заметил я с улыбкой.
      - Кроме того, ложные воспоминания, двойная игра символов, долгие перечисления, легкость в восприятии действительности, неполные симметрии, что с радостью обнаружили критики, ссылки, не всегда апокрифические.
      - Ты опубликовал книгу?
      - Меня посещала мелодраматическая мысль - уничтожить ее, возможно, предать огню. В конце концов я издал ее в Мадриде под псевдонимом. Книгу сочли бездарным подражанием, а автора обвинили в том, что он лишь пародирует известного писателя.
      - Ничего удивительного, - вставил я. - Каждый писатель кончает тем, что превращается в собственного бесталанного ученика.
      - Эта книга в числе прочего, и привела меня сюда. А прочее - старческие немощи, убежденность, что отмеренный тебе срок прожит...
      - Я не стану писать эту книгу, - заверил я.
      - Станешь. Мои слова останутся в твоей памяти лишь как воспоминание о сне.
      Меня раздражал его менторский тон, без сомнения, тот самый, каким я говорил на лекциях. Меня раздражало, что мы так схожи и что он открыто пользуется безнаказанностью, которую ему
      дает близость смерти. Чтобы отплатить ему, я спросил:
      - Ты так уверен, что умираешь?
      - Да, - ответил он. - Я чувствую облегчение и умиротворение, каких никогда не испытывал. Нет слов, чтобы передать тебе мои ощущения. Можно описывать только разделенный опыт. Отчего тебя так задевают мои слова?
      - Потому что мы слишком похожи. Мне отвратительно твое лицо - карикатура моего, отвратителен твой голос, жалкое подражание моему, отвратительна твоя высокопарная манера выражаться, потому что она моя.
      - Мне тоже, - ответил тот. - Поэтому я решил покончить с собой.
      В саду коротко пропела птица.
      - Последняя, - сказал он.
      Жестом он подозвал меня к себе. Его рука искала мою. Я попятился, опасаясь, что мы сольемся в единое целое. Он сказал:
      - Стоики учат: не должно сетовать на жизнь, дверь тюрьмы открыта. Я всегда чувствовал это, но лень и трусость останавливали меня. Недели две назад я читал в Да Плата лекцию о шестой книге "Энеиды". Вдруг, произнося вслух гекзаметры, я понял, что мне надобно сделать. Я принял решение. С этого момента я почувствовал себя неуязвимым. Моя судьба станет твоей, ты совершишь внезапное открытие благодаря латыни и Вергилию, полностью забыв об этом любопытном провидческом диалоге, происходящем в двух разных местах и двух разных временах. Когда ты вновь увидишь этот сон, ты станешь мною и станешь моим сном.
      - Я не забуду этот сон и завтра же запишу его.
      - Он глубоко запечатлеется в твоей памяти под толщей других снов. Записав его, ты захочешь превратить его в фантастический рассказ. Но произойдет это не завтра, а через много лет.
      Он перестал говорить, и я понял, что он мертв. Каким-то образом и я умер вместе с ним; опечаленный, я склонился над подушкой, но на кровати уже никого не было.
      Я выбежал из комнаты. Там не оказалось ни внутреннего дворика, ни мраморных лестниц, ни большой уснувшей усадьбы, ни эвкалиптов, ни статуй, ни беседки, ни фонтанов, ни широких ворот в ограде усадьбы в поселке Адроге. Там меня ожидали другие сны.